«Крекс, фекс, пекс»

Как становятся читателем? Это процесс непрерывный. Я и по сей день совершенствуюсь и утверждаюсь в этом почтенном звании.

Как же это происходит? Вот живёт человек, любит, страдает, и вдруг – утыкается в книгу и находит в ней собеседника себе.

Когда Господь создавал мир, он был, конечно, писателем. Он очень талантливо это делал. Достаточно прочесть дюжину строк из книги «Бытие», чтобы убедиться – перед нами Творец и Писатель с очень большой буквы! Коллег или соперников у него нет, только не очень удачливые подражатели; но читатель ему был необходим. И читатель был сочинён, написан и создан. Это – Адам! Он первый читатель. Он первый научился разгадывать и понимать Божественные буквы только что сотворённого мира и лепить из них первые слова. Судя по тому, как звучат они, обозначая свет и тьму, тепло и холод, хляби и твердь, имена благоухающих растений, ползающих, бегающих и летающих тварей, пытающихся тоже что-то произнести, Адам был гений. То есть он был гениальный читатель.

В наши времена многие, слишком многие втискиваются в разбухающие шеренги писателей, ломая хлипкие преграды вкуса и совести современных издателей, перечёркивая и обрушая любые авторитеты наличием «бабок», «зелени», «баксов» и прочего «бабла». Эти многие откровенно ленятся читать, да и не умеют. А заместо читателей (как говорят дети) у них имеется дюжина удостоверений и справок всяких союзов, что они члены оных, и что у них имеется столько-то читателей. Но это – мёртвые души. У писателя, который не был читателем сам, живых читателей быть не может.

Что касается книг, наш дом был пустыней, как и большинство форштадтских жилищ. Впрочем, у бабани в тумбочке под мутноватым трюмо хранился древний полууставом напечатанный месяцеслов и рассыпавшееся на страницы Евангелие. Сама бабаня читала с трудом и не всё понимая. Слушая её сбивчивое чтение, я потерял к ним интерес на долгие годы. Источником увеселения и пользы душам нашим было, конечно, чёрное блюдо радиоприёмника. Его асфальтовая чернота вносила в наш дом какую-то тревогу. Как будто война всё ещё шла, но о ней временно забыли. Эта «чёрная дыра» зияла в уютной светёлке до тех пор, пока бабаня не украсила её вязаной нитяной скатертью.

Стыдно вспоминать, но был у нас истрёпанный жестоким обращением букварь, изданный ещё до войны и заслуживающий более бережного отношения. Мама по воскресеньям, тогда их называли выходными, знакомила меня на скорую руку с буквами, и к семи годам я узнал некоторые согласные и почти все гласные.

Однажды мы с бабаней отправились в магазин. Там, как донесла соседка тётя Соня, «выбросили» малосольную атлантическую селёдку. «Давали» по килограмму в руки. Малосольная селёдка была желанным деликатесом, и бабане понадобились мои руки, чтобы «оторвать» её два килограмма. И вот, скучая в очереди, я и сам, изумившись, легко сложил два магазинных, висевших над прилавком, слова: бакалея и гастрономия. Бабаня охнула. Она погладила меня по голове, поцеловала меня и, утерев слезу, объявила всей очереди:

– Нет, вы видали? Всё что ни попадя, всё с лёту читает! А в школу ведь ни дня не ходил. Наверно бухгалтером станет.

Очередь загалдела одобрительно. Мол, вот какие дети пошли – без школы всё познают и постигают. И даже суровая продавщица растрогалась и отпустила бабане селёдки на 12 граммов больше положенного.

Хоть и прочила мне бабаня генеральскую, по форштадтским представлениям, судьбу бухгалтера, процесс самообучения чтению стал однако пробуксовывать. Все форштадтские вывески были прочитаны. Все эти «Булочные», «Фрукты-овощи», «Керосин» так благоухали своим товаром, что их названия мы знали и понимали с пелёнок, а вот слов «бакалея» и «гастрономия» я не понимал. Что интересно – и бабаня их не понимала. Бакалея – это крупы, гастрономия – кильки в томате, – так она полагала. Самой понятной и певучей форштадтской вывеской была «Пиво-воды». Так обозначалась «американка» возле керосиновой лавки, где царствовала на розливе пив и водок тётя Мина, толстая и, как мне тогда казалось, вечная женщина. Она тоже пахла своими напитками, которые, как она божилась, никогда не разбавляла водой. Тётя Мина благоденствовала на пене, то есть на недоливе. В ту пору эти американско-форштадтские тайны меня не интересовали. Меня терзало другое. Соседка и ровесница Флюра повадилась вечерами собирать на крылечке тёплую компанию малышни, в которую затесался и я.

Она рассказывала нам жуткие, не похожие на страшилки истории. Например, о железном старике Вие, которому вилами поднимали чугунные веки, и тогда его взгляд убивал и без того убитого страхом философа Хому. О синеглазых и зеленоволосых русалках, которые жили в омутах далёкой реки, похожей на наш Урал, как они плескались в них, отыскивая ведьму, затаившуюся среди них… Я был убеждён, что Флюра выдумывает эти ужасы сама – светлой своей головой. Флюра сердилась, что я считаю её выдумщицей.

Однажды она даже вынесла толстую книгу с желтоватыми страницами, заполненными рядами серых строчек, и объяснила: всё, что она рассказывает, написано этими серыми скучными строчками. Их написал некто Николай Гоголь. Но как из этих шеренгами выстроенных букв соткались черти, покрытые дымчатой шерстью, колдун в мертвенно-зелёной коже и за чью-то жадность зарезанный мальчик. Нет, Флюра придумывает всё сама!

Недаром у неё искристые, как цветки цикория, глаза и тёплые, хлебом пахнущие волосы.

Но на крыльцо вышла её старшая сестра Рая и разъяснила, что она, мечтая стать учительницей, взялась научить Флюру читать. И – научила. И Флюра теперь пойдёт в школу уже знакомая с писателем Николаем Гоголем. А я, подобно большинству форштадтских оболтусов, обречён мылить и мыть надоевшую хуже горькой редьки чью-то «мылораму».

Шестое сентября выпало в том году на выходной. Это был день моего рождения. Но в те годы ребячьи дни рождения праздновались редко. Ребятишки рождались повсеместно. Нет, конечно, через семь лет после войны подарки нам всё-таки дарили, какой-то, помню, броневичок, стреляющий искрами, в пять лет у меня появился. И килограмм винограда с базара был тогда на столе…

Но на этот день рождения, честно, я на подарок не рассчитывал. Даже на глиняную свистульку! Мне и так столько всего надарили! Новые, пахнущие чистой кожей, сандалии, портфель с тремя отделениями, кассу для букв и цифр (мама сшила её сама), пенал, готовальню, двенадцать цветных карандашей фабрики Сакко-Ванцетти, акварельные краски, альбом для рисования, учебники и тетради. Перьевые ручки, точилку для карандашей, чернильницу-непроливайку, дневник и пропись – это такая мудрая тетрадь, с помощью которой учатся красиво и чётко писать.

Да ещё на это шестое сентября выпала большая стирка. Нужно было навозить воду из колонки, часть её согреть до кипятка, натереть на тёрке хозяйственного мыла и растворить его в огневой воде. Дед Миха заведовал водой и печью, а я строгал тёркой скользкие кирпичи мыла и распускал стружку до радужных пузырей.

Всё остальное: стирка, полоскание, отжим и развешивание белья, рубах, штанов и прочего – приходилось на бабаню и маму, а им помогала одна славная женщина – форштадтская дурочка Маня. Ей было лет тридцать. Невысокая, худенькая, как подросток и круглая, словно луна, лицом, она всегда и всем улыбалась и помогала тоже всем, кто ни позовёт.

Форштадтские жители той поры жили скуповато, но ей бог весть кем установленную плату отдавали даже с удовольствием, как бы делая доброе дело. За участие в стирке ей полагалось пятнадцать рублей денег; отдавали Мане и пустую стеклопосуду, годную для носки одежду и обувь. А по окончании стирки Маня обедала с хозяевами – то есть с нами.

И в этот сентябрьский стиральный день Маня нам помогала. Дед, мурлыча песню про забайкальского бродягу, грел воду и мешал кипящее варево из простыней и наволочек, я изготовлял тёплую радужную пену, женщины пыхтели над корытами и смеялись. Наверное, Маня им рассказывала про своего жениха Серожу (так она выговаривала его имя), за которого она собиралась замуж. И деньги-то копила на будущую семейную жизнь.

Стирка в тот день шла гладко, как под уклон, и за обеденный стол мы сели засветло. Вечер был тёплый и тихий, посверкивающий нитями паутины. Мама без единого укора позволила бабане поставить на стол «чекушку», именно в честь моего рождения. Тут же на свет божий вывалился самый пахучий в мире пирог – курник. Его торжественно порезали на шкворчащие соком куски. И только кончили резать, Маня решительно встала, словно собралась грудью закрывать амбразуру, и выпалила:

– А я знала, у вас нынче именинник!

– Да Маня, да что ты, да откуда ты узнала? Ты прямо пророчица у нас! – восхитились мама и бабаня. А Маня, румяная от волнения, уже протягивала мне подарок – лёгонькую сиреневую книжку в мягких обложках. Это было копеечное издание «Золотого ключика» Алексея Толстого с единственной картинкой на передней обложке – Буратино трубит в большой, как труба, ключ, он празднует, он победитель! Я так обрадовался подарку, что даже онемел. Ведь именно книжка мне и была сейчас нужна. Все форштадтские вывески я прочитал, в букваре ни словечка не было про колдунов и русалок, а вот в книжке, так нежданно подаренной, должно оказаться что-то берущее за душу, это я предвкушал. Вручая мне книжку, Маня почти шёпотом, очень таинственно сказала:

– Это я сама тебе подарила, запомни, меня Манефой зовут…

Так я узнал её полное имя – Манефа, дарованная половина. Но стала ли она для кого-нибудь дарованной половиной – неизвестно, и спросить о Манефе не у кого.

В обнимку с книжкой, согретый свалившимся на меня чудом дарения, я ушёл в запечную каюту (так называл деда Миха мой уголок за печкой), где у меня была своя кровать и лампочка в сорок свечей над изголовьем. Наконец мама, проводив счастливую Манефу (ей завернули с собой кусок тёплого курника), ушла в свою комнату. Бабаня уже тоненько похрапывала, и скоро к ней присоединился сердитый храп деда. Он спустился было в свою столярку, намереваясь, глядя на угли в печи, пропеть все свои каторжные песни, но огонь быстро загас, подёрнулся пеплом, и деда ушёл к бабане.

Я угнездился в кровати, включил свою золотушную лампочку и раскрыл книжку. Запинаясь от волнения, но всё-таки легко, я прочёл начальные слова: «Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе по прозванию Сизый Нос…

Однако тут чудеса стали происходить со мной. Моя дохлая лампочка полыхнула вдруг так, словно в запечную каюту хлынуло средиземноморское солнце. Весь дом стал как бы прозрачным, и я видел мастерскую Джузеппе, очень похожую на нашу, дедову, и так же пахнущую сосновой стружкой, трепещущий шатёр театра Карабаса-Барабаса на берегу сияющего моря, и вприпрыжку спешащего к нему храброго деревянного человечка в бумажных одёжках и колпачке из полосатого носка.

Примерно через час я уже знал, что Буратино – это озорной, весёлый и смелый русский мальчик, который под видом полена пробрался в Италию, выбрал себе родителя, не выпивоху – Джузеппе, собравшегося делать из него ножку для стола, а шарманщика Карло, который выстругал (одним только ножом!) тут же ожившую куклу и полюбил её, как деда Миха меня полюбил, вернувшись с войны контуженый, с тяжёлой раной под сердцем.

И как ведь интересно Буратино становится живым. Вот он вдруг захотел есть, и ему привиделась тарелка с манной кашей пополам с малиновым вареньем. Но у папы Карло была только луковица – и он съел её, не проронив даже слезинки. Такой мальчик любому Карабасу укоротит бороду! Или вот ещё загадка: зачем Буратино понадобился длинный, как у дятла, нос? Как он вертел им, не давая его укоротить…

Но я обращаюсь, оказывается, уже к тем, кто читал «Золотой ключик», и этак я перескажу всю сказку, а это не дело. Возьмите-ка вы лучше книжку про Буратино, устройтесь поуютнее, скажите волшебные слова «крекс, фекс, пекс» и побывайте сами в том «давным-давно», в городке на берегу Средиземного моря и передайте привет старому столяру Джузеппе и всем, всем, всем…

Примерно таким образом в одну сентябрьскую ночь я стал читателем. У Флюры оказался не только Гоголь, но и детский Пушкин и том татарских народных сказок. Родители мои наконец-то заметили, что дитё у них заболело чтением, и в середине октября мама по первому снегу отвела меня в форштадтский филиал областной детской библиотеки, и первой книгой, которую я там взял, был том русских волшебных сказок, зачитанный, как говорят, до дыр. Второй – китайские народные сказки.

И после столь краткого списка прочитанного я уже неплохо отличал «мякинную» литературу от настоящей.

Владимир Одноралов