Сын колхоза

Николаю Григорьевичу Шеину скоро 85. Мальчишкой начал работать, в школу ходил почти за четыре километра. Оренбургский техникум механизации сельского хозяйства. Воздушно-десантное военное училище. Прослужил в армии 31 год, из них 25 лет в «Войсках дяди Васи» – так любовно расшифровывают десантники название своего рода войск – ВДВ – именем генерала Василия Маргелова, под началом которого служил Шеин. Имеет много наград. Сейчас живёт в Туле.

 

Дар

У Николая Григорьевича есть писа­тельский дар. Вячеслав Горчаков, член- корреспондент Петровской академии наук и искусств, прочитав его книги, заметил: «Он буквально ворвался в со­временную российскую мемуаристику. У читателя невольно возникает ощуще­ние, что он здесь и сейчас ознакомился с документом исторической важности – с первоисточником. В этом первоисточ­нике не просто рассказ очевидца, но не­что более ценное, похожее на показания единственного уцелевшего свидетеля».

Кто из нас помнит, что было когда-то такое общество «Знание», с эмблемой: факел, освещающий путь во тьме? А Шеин с единомышленниками смог реа­нимировать «Знание». Символ – тот же факел как эстафета поколений. Проект Тульской региональной общественной организации называется «Первый во­лонтёрский историко-просветительский полк «Знание-Данко» России».

 

Вы чьё, старичьё?

В чём особенность этого «полка»? Николай Григорьевич объясняет так:

– Мы приблизительно можем на­звать, сколько десятков миллионов человек погибло на войне. Взрослых. А сколько погибло детей? Мало кто об этом говорит, эту трагедию в мировом масштабе страшно даже вспоминать. И не вспоминать нельзя, потому что угроза войны в мире осталась. Мы, дети войны, помним каждый военный день. Лучше пережить всё это современному поколению по книгам, по фильмам, по рассказам живых свидетелей. И сделать всё, чтобы не допустить новой бойни.

У нас не было детства – мы сразу стали взрослыми. Нынче дети войны все в таком возрасте, что им необходимо внимание, забота. А где они? Участни­ков войны, тружеников тыла хотя бы поздравляют. А детей войны как будто и не было. Получается, к сожалению, так, что дети войны помогали, как могли, за­щищать Родину, но теперь кто поможет им защитить самих себя?

 

Во деревне то было во Черновке

Родная деревня Шеина – Черновка. Мать умерла, отец погиб. Вот он и жил в правлении колхоза. Работал на побе­ду вместе со всеми, голодал вместе со всеми. И по-детски радовался каждому дню. А теперь смог рассказать обо всём в своих книгах. Хотелось бы просто дать по возможности больше его вос­поминаний.

 

Бабушка Лексуха

Бабушка родилась… Что я говорю?! Бабушка не может родиться, родилась девочка в 1870 году. Восьми лет её, оставшуюся без родителей, увёз из Туль­ской губернии в бескрайние оренбургские степи родной дядя. Это было большое движение крестьян на свободные земли. По рассказам бабушки, она была Шура, Александра, почему прозвище было Лек­суха, не знаю; первую зиму они, несколько семей, перезимовали в одной большой яме. Я её помню, эту яму, в ней во вре­мена колхоза закладывали силос на зиму для скотины. По-моему, она и сейчас цела, эта историческая яма.

Вавила Шеин – когда и откуда по­явился в Черновке, тоже неизвестно – стал мужем Шуры, и было у них четыре сына. Один из них, Григорий, женился на Анне Шеиной, и было у них тоже четыре сына, самый младший – я. У нас в роду на­род был боевой. Отец заработал в боях Первой мировой георгиевские кресты, был пулемётчиком. А в Гражданскую во­евал в 1-й революционной армии Гая. Его брат Михаил в 19 лет стал командиром батальона и погиб на Курской дуге. О нём я написал книгу «Звёздочка на Земле».

 

Мамины сапожки

Всю войну я прожил в правлении колхоза. Приходилось много работать. Но такого голода, как в первом послево­енном году… Травы щавель, кислятка, лебеда, просянка стали основной пищей. А пока председатель колхоза разрешил скосить несколько гектаров пшеницы для трактористов и испечь им хлеб. Душистый оренбургский хлеб. Головы у нас, мальчишек, кружились при одном представлении, что можно кусочек хлеба поесть.

А бригадир сказал мне:

– Коля, надо трактористам и кар­тошки накопать, хотя бы мешок. Смо­жешь?

Но вот беда: я босиком ходил, а как босому копать картошку? Бабушка посоветовала посмотреть на чердаке. Там лежала обувь как память об отце и матери. Солдатские старые сапоги отца были для меня очень большими и тяжёлыми. А вот сапожки мамы я примерил – они прямо по ноге, только на каблуках, праздничные, видимо, мама так и не успела в них походить.

И я надел твои сапожки, мама, и копал в них картошку для голодных трактористов.

 

Тётя Лиза

Тётя Лиза Утилина работала сто­рожихой колхозных амбаров с зерном. Муж погиб в первые дни войны. А как прокормить своих шестерых, мал мала меньше? Вот и назначили её сторожить, заранее зная, что она будет зерно воро­вать, иначе им не выжить. Она иногда насыпала зерно в карманы и для нас с бабушкой. Все в колхозе об этом знали и молчали. Но когда украл зерно Шурка Гриднев, его в кровь избили и отдали под суд. Шурка был негоден для армии, но в колхозе работать мог. Только женился. И увезли его в тюрьму на восемь лет.

 

«Наши мужчины»

Деревенские женщины старались не перегружать нас, мальчишек, работой, чтобы мы могли умыться, отдохнуть и выучить уроки. Называли нас «наши мужчины», и мы этим гордились. На­верно, это выглядело смешно, но что делать, если тебя назвали мужчиной, – не отказываться же!

После окончания весенних посев­ных председатель правления разрешал выдать из кладовой что-то из про­дуктов, самогонку приносили свою. И нам приходилось выпивать, чтобы выглядеть в глазах уже подвыпивших женщин действительно мужчинами. Я до сих пор ощущаю непонятное чувство, вспоминая, как женщины усаживали мальчиков в центр и суетились вокруг, угощая. А мне хотелось, чтобы кто-то из них назвал меня «сынок», ведь маму свою я не знал.

 

Кнопка

Боже мой, как работали в военные годы женщины! Помню трактористку Маруську Суслову. Маленькая, её про­звали Кнопка. У неё не хватало сил про­вернуть заводную рукоятку трактора СХТЗ. На рассвете, чуть забрезжит заря, трактор заводил бригадир, един­ственный израненный мужчина на всю бригаду. И Маруська пахала, согнувшись от холода на открытом металлическом сиденье, так что её и не видно было. Од­нажды я рядом пас гусей, и они бросились врассыпную, так бригадир заорал:

– Манька, мать её так и разэтак, бросила трактор, спит где-то!

Вскочил на лошадь и бросился до­гонять трактор, одинокий на борозде. Догнал – а Манька вот она, на месте, за тяжёлым колесом, пашет, только так съёжилась, что её и не заметил.

 

Верочка

Она сбежала из детского дома в Тоц­ком. Не каждая девятилетняя девочка решилась бы на такое. На станции она попросилась у проводницы пригородного поезда доехать до Переволоцкого без билета, честно рассказав про нравы детского дома. Характер чувствовался ещё тогда.

Летом мы играли в прятки, и на моих глазах Верочка споткнулась, упала и поранилась. Из ножки шла кровь. Она не плакала. Я по бежал к кучке золы, схватил пригоршню и по сыпал на Ве­рочкину рану. Зола помогла, она в войну всех выручала, других лекарств не было. А когда я попал в райбольницу, то как-то увидел в окно Верочку, она принесла мне еду и книги. В палату её не пустили, и мы говорили и не могли наговориться через окно.

А потом я поступил в техникум механизации сельского хозяйства в Оренбург. И мы переписывались. Смешно вспомнить, о чём писал ей: про все филь­мы, которые видел в городе. Денег у меня не было, но я записался в дружинники, в кино можно было проходить бесплат­но. Как-то приехал домой и решился прочесть ей свои стихи. Восторгов с её стороны не было, да я и понимаю, что стихи были не очень. Но я выхватил из её рук тетрадку стихов, бросил в огонь и выскочил на улицу.

Из детской дружбы родилась любовь, мы с моей Верочкой поженились и живём уже много десятилетий. Дети военного времени.

 

Черновка – в моей душе

В моей деревне прошли первые 15 лет жизни. Она была для меня всем миром, я смотрю на весь мир глазами Черновки. Она определяет моё отношение ко всем и ко всему.

И сейчас слова «Черновка», «черновский» для меня не только место, это и стиль жизни, и черты характера, и отношение друг к другу, и многое другое.

Нет сейчас деревни Черновки. Нет её на картах, нет в документах. Но по-прежнему журчит речка Казачка родни­ковой водой, шумят о чём-то своём на её берегах кудрявые ивы. И мне слышатся голоса живших там людей. Хороших людей. Я не помню плохих.

 

Вильям Савельзон