Детство Кати

Говорят, каждому человеку будущее на роду написано. Но почему иным судьба сызмальства посылает испытание за испытанием, ведя по грани? Жестокий и странный выбор её. Не поспоришь, не возразишь…

 

Зарубка в памяти

В однокомнатной квартире Екатерины Тихоненко на окраине Гая уютно и мирно, царит заслуженный покой.

Екатерина Егоровна с неко­торой суетностью рассаживает гостей, радуясь вниманью. Накупанный белоснежный кот настороженно изучает новых людей и, видно решив, что опасности не т, по-хозяйски пробирается через ноги при ­шедших к лёжке на спинку дивана, важно созерцая оттуда происходящее.

У животных, наверно, тоже свои судьбы. И эта трогатель­ная привязанность пожилой хозяйки к избалованному коту, возможно, не случайна.

В детскую память Кати Ани­симовой (девичья фамилия Ека­терины Егоровны) на всю жизнь запала картина сожжённой на Орловщине в августе 1943 года деревеньки Младенск. Ни одной души не осталось – всех угнали в Германию. А когда по­сле Победы местные стали воз­вращаться, увидели печальную картину – пустынное пепелище и оголодавших, худых кошек, не оставивших своих подворий.

На грани

В жизни каждого есть мо­менты решающие, с которых цепко помнишь всё до мелочей, до незначительных вроде бы деталей. Екатерина Егоровна помнит всё с первых взрывов, обрушившихся на военный городок тихим ранним утром в июне 1941 года. Суета, крики, по улице бегут солдаты, одева­ясь на ходу. Наша часть стояла близко к финской территории. Отец Кати, профессиональный военный, командовал артилле­ристами. Он ушёл из дома, как только раздался первый взрыв.

По радио позже узнали о начале войны. Девятилетняя Катя с тала помогать матери в сборах, сестрёнка была ещё слишком мала. Вскоре отец прислал бойцов, те погрузили пожитки в машину и через Вы­борг повезли с другими граж­данскими в Ленинград. Целый месяц добирались до места, не раз попадали под бомбёжки, но остались целы. Ленинград готовился к обороне, в сё небо было «завешано» аэростатами заграждения. В военкомате матери, Пелагее Михайловне, предложили эвакуироваться на Урал, но она рвалась в Орлов­скую область, село Младенск, где у дедушки с бабушкой жил Катин братишка.

Екатерина Егоровна теперь понимает, почему сотрудники военкомата не хотели пускать их в Орёл: фашисты напирали, и его сдача была делом недолго­го времени. Пелагея Михайлов­на, возможно, тоже понимала это, но сына оставить даже у родных людей в такой ситуации не могла.

– Нам в военкомате сказали, что на Урале дадут квартиру, потом оставляли в Ленингра­де, но мама настояла на своём. Уехали, – рассуждает Екатерина Егоровна, – а если бы остались, может, и с голо ду бы умерли. Крысы стаями вдруг побежали из города. Трамваи останавли­вались, чтоб дать им пройти через рельсы. Как будто голод почуяли.

Привычка Екатерины Его­ровны рассуждать, что могло бы быть хуже, тоже неспроста в детском возрасте появилась. Потому что дальнейшее суще­ствование девятилетней девоч­ки несколько лет было на грани жизни и смерти.

Знак беды

В ноябре 1941 года в Младенске появились фашисты – определили старосту и стали устраивать свой порядок. Амба­ры и земли, которые были изъя­ты у кулаков, вернули прежним хозяевам. Не мародёрничали слишком, даже школу открыли.

Тётка и тёзка маленькой Кати эвакуироваться не успела. Кто-то из местных доложил в комендатуру, что она работала партийным секретарём. Её два раза приглашали на допрос, перед третьим она попрощалась с родными, оделась в своё луч­шее и ушла. Вскоре за околицей прозвучало три выстрела, дед сказал: «Всё, нету нашей Кате­рины».

Расстрелянную разрешили похоронить, но кто бы знал, что это лишь знак большой беды.

6 августа 1943-го в самую страдную пору жителей Младен­ска собрали на площади и погна­ли своим ходом под конвоем в сторону Бреста, а дома на глазах у сельчан облили бензином и подпалили. Опасаясь худшей доли, односельчане удержались от плача и криков. В обозе вся семья шла, поддерживая друг друга: дед с бабушкой, мать, пятилетняя сестрёнка и Катя с братишкой.

– Скарб, который успели за­хватить с собой, везли на за­пряжённой корове. Но ничего из этого не пригодилось. Когда через несколько месяцев добра­лись до станции, всех погрузи­ли в товарные вагоны. Детей отдельно от старших, только братишку мама как-то смогла спрятать – с ней остался. Набили нас, как селёдок в бочку, ведро вместо туалета бросили – до самой Германии сидели напу­ганные спина к спине. На новом месте нас разместили в лагере, опять отдельно от старших, но номеров на руку не накалывали, – задумчиво вздыхает Екатерина Егоровна, вероятно подразуме­вая опять, что могло бы быть и хуже. – Жили мы неподалёку от города Врицен. Месяца через два после прибытия нас выкупил какой-то барон. Он сахарный за­вод держал и имел много земли под сахарную свёклу.

Жили в бараке по строгому распорядку: в семь – выход на работу в поля, в одиннадцать – окончание трудового дня. Мне никакой скидки на возраст. Терпели, понимая, что в лагере давно могли сгинуть.

Почти полтора года вся се­мья проработала у фабриканта. За несколько дней до прихода своих Катя опять осталась без родных – все заболели тифом. Дети быстро восстановились, а взрослых куда-то увезли. Тут и хозяева вдруг засуетились и, побросав пожитки, второпях уехали. Стало ясно: скоро уже придут наши.

Когда начался обстрел, дети и оставшиеся работники спря­тались в коровнике, а потом убежали к красноармейцам в окопы.

– Только окопы эти по не ­сколько раз в день переходили то к нашим, то к немцам, – с горькой улыбкой встряхивает головой Екатерина Егоровна, поглаживая покровительствен­но подставляющего голову кота. Он, будто сказку, не в первый раз, видно, слушает историю и иногда прикрывает глаза, словно соглашаясь: правильно говоришь, правильно. – Мы не успели опомниться, а в окопах фашисты, и уж е наши их об ­стреливают. Но немцы нас не тронули. Только от разрыва на­шего снаряда засыпало землёй. Когда всё закончилось, сестрён­ка осмотрела себя и говорит: «Крови на мне не ту, значит, я живая». Страха уже не знали – такого натерпелись!

Дорога домой

Советских ребятишек по округе набралось больше трёх десятков, к ним прикрепили сопровождающих девушек и поставили задачу – переправить через Одер. Ждали, когда к понтонному мосту подойдёт ма­шина с ранеными, и по одному- два подсаживали ребятишек, чтоб переправить. Екатерина Егоровна говорит, что и сейчас перед глазами стоит живая кар­тина: немецкие самолёты бом­бят понтоны, машины, танки уходят под воду, солдаты пыта­ются выбраться, а по ним сверху из пулемётов… Целые острова убитых плавали по реке.

В первую ночь за Одером разместили всех детей в каком- то сарае, на сено или солому по­стелили плащ-палатки, и дети полегли кто где. А утром огля­делись, оказывается, на трупах лежали. Рядом с сараем были выкопаны могилы, но захоро­нить тела до ночи не успели.

Горемык скитальцев с утра принялись отмывать и избав­лять от вшей. Катю стричь не стали. Уж больно понравились девушкам её волосы – длинные, густые. Чем-то намазали голову и закутали. А через час сняли платок, под ноги нападало по­травленных вшей, словно в муравейник попала.

Через некоторое время Катю с сестрёнкой переправили в Белоруссию, определили в дет­ский дом. Переростком она сразу пошла в третий класс.

Катя рассказала, где жили до войны, как зовут родителей. Ди­ректор детдома сделал запрос в село, и через какое-то время за сёстрами приехала мать, Пела­гея Михайловна.

Зажили вместе, как и в се вернувшиеся в Младенск, в откопанной землянке. Люди потихоньку заново отстраивали на пепелищах дома.

А вскоре пришла весть, что жив и отец.

Кате к тому времени испол­нилось 14 лет, детство вроде прошло. Было ли оно, в том вос­приятии, как мы его понимаем сейчас?

Екатерина Егоровна, кажет­ся, иногда сама удивляется: со мной ли всё это случилось? Где та девочка, что сумела выжить сама и сохранить сестру? До сих пор временами будто слышится её голос: «Крови нет, значит, живая».

Столько раз всё стояло на грани. Но остались целы, видно, так на роду написано.

P.S.

После войны Екатерина Егоровна окончила семилетку и поступила работать на прядильную фабрику. Вышла замуж, но неудачно, и с дочкой на руках поехала искать лучшей доли – ко второй тётушке в Казахстан. В Джезказганской области прожила 40 лет и почти всё это время работала воспитателем в детских садах. Когда рухнул Союз, Екатерине Егоровне вновь пришлось покидать насиженное место. Но она не жалуется. Видно, понимает, что могло быть и хуже.

– Нас никто не гнал, – словно кого-то оправдывает она. – Одна дочка у меня в Орске к тому времени жила, другая в Гае. Вот я к ним поближе и переехала.

А в 1996 году мне, как переселенке, государство дало в Гае однокомнатную квартиру. Так что у меня всё нормально, и люди кругом меня хорошие.

 

Юрий Мещанинов